Панова Л.Г.
МОДЕЛИ ВРЕМЕНИ В ПОЭЗИИ
МАНДЕЛЬШТАМА 1908-1937 гг.
В языке и в художественной литературе подавляющее большинство представлений
о времени укладывается в схемы, парадигмы, метафоры, устоявшиеся в культуре.
Модели времени также входят в этот ряд.
В истории человечества существовало 4 модели времени; они появлялись и
сменяли друг друга в такой последовательности:
Циклическое (или круговое) время - самое архаичное; оно возводит все
события к первовремени (т.е. времени мифов и преданий). Его циклы подобны
циклам в природе - суточному и годовому. Это время событийное и
качественное, причем события не “нанизываются” на него, как во времени нашей
культуры, а “вызревают”в нем: они происходят, когда наступает их черед.
Спиралевидное время соединяет в себе черты циклического и линейного
времени. Точных совпадений у нынешних событий с событиями прошлого уже нет, но
у каждого нынешнего события есть свой аналог в первовремени.
Историческое время появляется сначала в иудействе, а потом и в
христианстве. Оно продолжает оставаться событийным и качественным. Но при
этом оно очень напоминает вектор, который берет свое начало от Творения мира,
проходит через Пришествие Иисуса Христа и устремляется к не меньшим по
значимости событиям, Второму Пришествию и Страшному суду. В этой модели
время уже движется само и движет человечество к единой цели, к искуплению и
очищению, к Граду Божию (историческая модель представлена, например, в трудах
Бл. Августина, Данте, Вл. Соловьева).
Линейное время, явление новоевропейской мысли, появляется впервые у Декарта.
Оно уже полностью абстрагировано как от событий, так и от истории, которая
несет моральный смысл. Оно бескачественно, равномерно, направленно, необратимо,
без начала и конца. Его главный атрибут, длительность, делает его измеряемым.
Не имея возможности подробно останавливаться на моделях времени, отметим
лишь, что от модели к модели время постепенно распрямляется и абстрагируется от
событий, его заполняющих.
Эти культурологические модели послужат для нас отправной точкой при
обсуждении представлений о времени в поэтической картине мира О. Мандельштама.
Говорить о моделях времени в поэзии представляется оправданным лишь в том
случае, если на уровне языка или на уровне текста имеются их “носители”. В
поэзии Мандельштама это лексические и грамматические средства, собранные нами
по разным стихотворениям, а также композиция временных грамматических форм
внутри одного стихотворения, интерпретируемая нами как представление о времени.
Самый первый сборник Мандельштама, “Камень”, и самую первую серию
стихотворений в нем, символистскую, открывает стихотворение “Звук осторожный и
глухой…” (1908). Оно знаменует нулевую отметку в постижении времени – его
полное незнание.
Звук осторожный и глухой [отглагольное существительное с
аспектуальной семантикой процессности; зд. – процесс, ограниченный во времени]
Плода, сорвавшегося с древа, [причастие прош. вр., -
предшествующее действие, аспектуальная семантика глагола – достижение (скачок)]
Среди немолчного напева [отглагольное существительное с
аспектуальной семантикой процессности]
Глубокой тишины лесной... [существительное с
семантикой ‘состояние’]
Событийные составляющие этого стихотворения - главное (звук) и два фоновых –
одновременное главному (напев … тишины, амбивалентное соединение процесса и
состояния) и предшествующее главному, (сорвавшийся плод, результатом чего и
является звук). Отсутствие личных форм глагола приводит к тому, что очерченный
фрагмент действительности (?) не локализован во времени. Вообще же
“Камень” символистского периода (1908 – 1911 гг.) отражает два приоритета -
вечность и миг / “сейчас”, как “окно в вечность”, что вполне укладывается в
символистскую парадигму.
Следующий, акмеистический этап в мандельштамовском постижении времени
открывают два его стихотворения о соборах 1912 года - “Айя-София” и “Notre
Dame”. В них обнаруживает себя новое переживание времени, почти
бергсоновское: это время как чистая длительность. Впрочем, время- длительность
– это еще и некоторый пережиток символистской вечности, только не на небе или в
запредельных мирах, а здесь, на земле. Такое время в поэтической картине мира
Мандельштама уготовано не всему земному миру, а исключительно культуре, поэтому
“держателями” времени-длительности оказываются знаменитые соборы.
В стихотворении “Айя-София” длительность, а именно плавное течение
времени, устремленное от постройки собора - в будущее, создается
композицией и расстановкой грамматических показателей времени (о временах в
поэзии см. [Панова-2000а]). Открывает стихотворение ПРОШЕДШЕЕ ФАКТИЧЕСКОЕ: Айя-София
– здесь остановиться / Судил Господь народам и царям!; другие ПРОШЕДШИЕ
– ФАКТИЧЕСКОЕ: Когда похитить для чужих богов / Позволила эфесская Диана
/ Сто семь зеленых мраморных столбов (3-ья строфа), ПРОДОЛЖЕННОЕ
и еще раз ФАКТИЧЕСКОЕ: Но что же думал твой строитель щедрый, / Когда,
душой и помыслом высок, / Расположил апсиды и экседры <…> (4-ая
строфа). В финале стихотворения (5-ая строфа) появляются два БУДУЩИХ
ФАКТИЧЕСКИХ, с профетическим значением - тем, для которого “нужно зрение
пророков” (к одному из глаголов в БУД. добавляется отрицание). Тем самым
задается течение времени из настоящего, в котором находится Я-субъект, в
будущее: И мудрое сферическое зданье / Народы и века переживет, /
И серафимов гулкое рыданье / Не покоробит темных позолот. Что
же касается настоящего, то оно присутствует в этом стихотворении только
имплицитно, как точка отсчета для прошедшего и будущего (двух “опорных” времен
этого стихотворения). Есть в этом стихотворении и ВСЕВРЕМЕННОЕ с присущей ему
всеохватностью: И всем векам - пример Юстиниана, а также
ВНЕВРЕМЕННЫЕ, например, Прекрасен храм, купающийся в мире и т.д.
На смену времени-длительности приходит первая модель времени.
1. Циклическая модель (и “вечное возвращение” как ее разновидность)
появляется в “Камне” 1912-1913 гг. и удерживается в поэзии Мандельштама
приблизительно до 1920-х гг.
“Вечное возвращение” уходит корнями в философию и религию Древнего
мира (Пифагорейская школа, Гераклит, Экклесиаст) и представляет все
происходящее в мире как круговорот - в череде и смене одних событий другими,
происходящими в заданном порядке, по аналогии с “кругами” в природе -
движением светил, сменой времен года и т.д. Но в русский символизм “вечное
возвращение” пришло все-таки через философию Ницше; от Ницше оно и получило
идею предопределенности с присущими ей отрицательными обертонами. В поэзии
русского символизма повторы нашли воплощение преимущественно в “круговой”
символике - ‘круга’, ‘качелей’, ‘каруселей’; символ же, как известно,
обладает обобщающими, генерализующими свойствами.
Мандельштам, хотя и перенял “вечное возвращение” из поэзии символизма,
сознательно или бессознательно использовал ее в существенно преображенном виде.
Изменения коснулись, прежде всего, идеи предопределенности: в поэзии
Мандельштама в круговорот вовлекаются не все события подряд, а лишь явления
культуры. Симптоматично, что такие культурные параллели присутствуют уже в двух
самых первых произведениях Мандельштама с “вечным возвращением” - в статье
“Франсуа Виллон” (1910, напечатана в 1913) и стихотворении “Уже светло, поет
сирена…” (1913): “Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через
большой промежуток времени. Для тех, кто знает Виллона, явление Верлэна
представляется именно таким астрономическим чудом”; Старик, похожий на Верлэна,
/ Теперь твоя пора! /<…>/ А дома - руганью крылатой, / От ярости бледна,
/ Встречает пьяного Сократа / Суровая жена! (с тройным повтором: старик
- Верлен - Сократ: внешнее сходство Верлена с Сократом
было общеизвестно).
Другое отличие мандельштамовского варианта “вечного возвращения” от
символистского – в языковых средствах создания этой модели. Это в первую
очередь грамматика, временн`ые слова и слова, называющие уникальные явления
культуры, и лишь в последнюю - символы. Итак, в грамматике параллельно
появлению циклического времени сразу же повышается частотность УЗУАЛЬНОГО
времени, с характерными для него смыслами ‘так принято’, ‘так заведено’
(подробнее см. [Панова-2001]). Далее, выразителями “вечного возвращения”
становятся слова со значением повторяемости:
опять 9 - Природа
- тот же Рим, и, кажется, опять / Нам незачем богов напрасно беспокоить 1914;
И правовед опять садится в сани,/ Широким взмахом запахнув шинель 1913;
снова 7 - И снова скальд
чужую песню сложит / И как свою ее произнесет 1914;
вновь 5, заново 3;
новый 2 - О Европа,
новая Эллада, / Охраняй Акрополь и Пирей 1916; И как новый встает
Геркуланум / Спящий город в сияньи луны 1918;
повториться 1 - Все было
встарь, все повторится снова, / И сладок нам лишь узнаванья миг 1918.
“Вечное возвращение” также задают собственные имена, имеющие в качестве
уникальных референтов мифологических героев, героев истории и культуры,
отдельные явления культуры как знаки великих цивилизаций: древне-греческие Федра;
Елена 2; Кассандра; библейские Исайя; Лия;
германские скальд; имена из русской истории – царевич; пушкинские
- Онегин; Евгений; имена, связанные с французским
классицизмом, - Рашель и др.; древнегреческие топосы - Эллада
2; Илион; латинские топосы и реалии - Овечий Рим с его
семью холмами; языческий сенат; Форум; Геркуланум и некоторые другие.
Традиционно-поэтическая круговая символика “вечного возвращения” появляется по
нашим наблюдениям только в 20-х гг. В “Веницейской жизни…” это Веспер,
звезда утренняя и вечерняя, Сатурново кольцо, круг, зеркало.
В стихотворении “Я в хоровод теней …” это обруч, круг, хоровод.
Наконец, Мандельштам дает формулу “вечного возвращения”, которая, впрочем,
продолжает традицию подобных формулировок: Все было встарь, все
повторится снова, / И сладок нам лишь узнаванья миг 1918;
ср.: И снова будет все, что есть (Ф.И. Тютчев); Мы
пройдем чрез мир, как Александры, / Все, что было, повторится вновь (М.
Кузмин) и т.д. С “вечным возвращением” коррелирует еще и излюбленный
Мандельштамом прием синхронизации событий. Поэтому и в прозе, и в поэзии
“время” уподобляется распаханной земле, пласты которой перемешаны, ср.: “Поэзия
– плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем,
оказываются сверху” (ОМ, II:169); Время вспахано плугом
<…> 1920.
В поэзии Мандельштама вырабатывается уникальная техника повторов – от
сравнений и метафор до микросюжетов, которыми “схватывается” прошлое,
проглядывающее через настоящее. Вот хронологическая подборка примеров:
А ты ликуешь, как Исайя, / О, рассудительнейший Бах! 1913;
[Петербург пушкинский (Онегин, декабристы, Евгений) и современный
Мандельштаму Петербург] Тяжка обуза северного сноба - / Онегина старинная
тоска; / На площади Сената – вал сугроба, / Дымок костра и холодок штыка …
/<…>/ Летит в туман моторов вереница; / Самолюбивый, скромный пешеход - /
Чудак Евгений – бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет! 1913;
Иосиф, проданный в Египет, / Не мог сильнее тосковать 1914;
[об Ахматовой, в которой повторилась Рашель, исполнительница Федры Расина,
и, вероятно, через Рашель - еще и Федра Еврипида]: Так - негодующая
Федра -/ Стояла некогда Рашель 1914 и т.д.;
О временах простых и грубых / Копыта конские твердят. /<…>/ На стук в
железные ворота / Привратник, царственно ленив, / Встал, и звериная забота /
Напомнила твой образ, скиф! 1914;
Я получил блаженное наследство - / Чужих певцов блуждающие сны; /<…>/
И снова скальд чужую песню сложит / И как свою ее произнесет 1914;
Обиженно уходят на холмы, / Как Римом недовольные плебеи, / Старухи овцы –
черные халдеи /<…>/ Им нужен царь и черный Авентин, / Овечий Рим с его
семью холмами 1915;
И римской ржавчиной окрасилась долина /<…>/ Да будет в старости печаль
моя светла: / Я в Риме родился, и он ко мне вернулся; / Мне осень добрая
волчицею была / И – месяц Цезаря - мне август улыбнулся 1915;
И кроткую вы наклонили шею./ Камеи нет – нет римлянки, увы. / Я Тинотину
смуглую жалею - / Девичий Рим на берегу Невы 1916;
[параллели я / царевич; мое время / Смутное время, подробнее см.
[Панова-2000б]] На розвальнях, уложенных соломой, / Едва прикрытые рогожей
роковой, / От Воробьевых гор до церковки знакомой / Мы ехали огромною Москвой.
/<…>/ Сырая даль от птичьих стай чернела, / И связанные руки затекли; /
Царевича везут, немеет страшно тело - / И рыжую солому подожгли 1916;
О, Европа, новая Эллада, / Охраняй Акрополь и Пирей! / Нам подарков с
острова не надо - / Целый лес незванных кораблей 1916;
- Тому свидетельство языческий сенат - / Сии дела не умирают! 1917;
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет, / Где курчавые всадники
бьются в курчавом порядке; / В каменистой Тавриде наука Эллады <…>/
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, - / Не Елена – другая, - как
долго она вышивала? / Золотое руно, где же ты, золотое руно? /<…>/
Одиссей возвратился, пространством и временем полный 1917;
Он с нами был, когда, на берегу ручья, / Мы в драгоценный лен Субботу
пеленали / И семисвещником тяжелым освещали / Ерусалима ночь и чад небытия
1917;
[параллели Ахматова / Кассандра; современные события / скифский праздник]
Когда-нибудь в столице шалой / На скифском празднике, на берегу Невы - / При
звуках омерзительного бала / Сорвут платок с прекрасной головы /<…>/
Больная, тихая Кассандра 1917;
Когда в теплой ночи замирает / Лихорадочный Форум Москвы /<…>/ И как
новый встает Геркуланум / Спящий город в сияньи луны, / И убогого рынка лачуги,
/ И могучий дорический ствол! 1918;
[Москва через призму своего средневекового уклада] Все чуждо нам столице
непотребной /<…>/ И страшный вид разбойного Кремля /<…>/ Она в
торговле хитрая лисица, / А перед князем – жалкая раба. / Удельной речки муткая
водица / Течет, как встарь, в сухие желоба 1918;
Я изучил науку расставанья /<…>/ Последний час вигилий городских
/<…>/ Смотри, навстречу, словно пух лебяжий / Уже босая Делия летит!
/<…>/ Все было встарь, все повторится снова, / И сладок нам лишь
узнаванья миг. /<…>/ Склонясь над воском, девушка глядит. / Не нам гадать
о греческом Эребе 1918;
[Н.Я. Хазина - Лия] Вернись в смесительное лоно, / Откуда, Лия, ты пришла, /
За то, что солнцу Илиона / Ты желтый сумрак предпочла. /<…>/ Ты будешь
Лия – не Елена! / Не потому наречена, / Что царской крови тяжелее / Струиться в
жилах, чем другой, - / Нет, ты полюбишь иудея, / Исчезнешь в нем – и Бог с
тобой 1920;
И Сусанна старцев ждать должна 1920;
И адмиралы в твердых треуголках / Припоминают сон Шахерезады 1920.
Ср. также высказывания в прозе - “Дух греческой трагедии проснулся в музыке.
Музыка совершила круг и вернулась туда, откуда она вышла: снова Федра кличет
кормилицу, снова Антигона требует погребения и возлияний для милого братнего
тела” (<Скрябин и христианство> (1915)).
Рецидивы “вечного возвращения” так или иначе встречаются и в 30-е гг., но в
форме уподобления / расподобления с предшествующими великими образцами: Там,
где эллину сияла / Красота, / Мне из черных дыр зияла / Срамота. / Греки
сбондили Елену / По волнам, / Ну, а мне – соленой пеной / По губам 1931;
Тому не быть, трагедий не вернуть 1937 и др. “Вечное возвращение”
сопровождается цитированием и еще более обильными подтекстами. В мандельштамоведении
подтекстам посвящено большое количество исследований, поэтому на технике
подтекстов мы останавливаться не будем.
Стихотворение, наилучшим образом представляющее “вечное возвращение”, - это
“Веницейской жизни…” (1920):
/1/ Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
[ВНЕВРЕМЕННОЕ ]
Для меня значение светло.
/2/ Вот она глядит с улыбкою холодной [НАСТ.
АКТ.-ДЛИТЕЛЬНОЕ ]
В голубое дряхлое стекло.
/3,4/ Тонкий воздух кожи, синие прожилки,
[4 назывных предложения, без идеи времени]
/5,6/ Белый снег, зеленая парча.
/7/ Всех кладут на кипарисные носилки,
[2 УЗУАЛЬНЫХ ]
/8/ Сонных, теплых вынимают из плаща.
/9/ И горят, горят в корзинах свечи,
[УЗУАЛЬНОЕ (или НАСТ. АКТ.-ДЛИТ.) ]
/10/ Словно голубь залетел в ковчег. [ПРОШЕДШЕЕ
ФАКТИЧЕСКОЕ, результативное]
/11/ На театре и на праздном вече [УЗУАЛЬНОЕ]
Умирает человек.
/12/ Ибо нет спасенья от любви и страха:
[ВНЕВРЕМЕННОЕ]
/13/ Тяжелее платины Сатурново кольцо, [ВНЕВРЕМЕННОЕ]
/14/ Черным бархатом завешенная плаха [2 назывных
предложения]
/15/ И прекрасное лицо.
/16,17/ Тяжелы твои, Венеция, уборы, [ВНЕВРЕМЕННОЕ +
обращение]
/18/ В кипарисных рамах зеркала. [назывное
предложение]
/19,20/ Воздух твой граненый. В спальне тают горы [назывное
предл. + НАСТ. АКТ.-ДЛИТ.]
Голубого дряхлого стекла.
/21/ Только в пальцах - роза или склянка, [НАСТОЯЩЕЕ
ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ ]
/22,23/ Адриатика зеленая, прости! [обращение +
повелительное наклонение]
/24,25,26/Что же ты молчишь, скажи, венецианка, [НАСТ.
АКТ. –ДЛИТ. + повел. + обращ.]
/27/ Как от этой смерти праздничной уйти? [инфинитивная
конструкция -
возможность в плане настоящего-будущего]
/28/ Черный Веспер в зеркале мерцает, [УЗУАЛЬНОЕ ]
/29,30/ Все проходит, истина темна. [УЗУАЛЬНОЕ +
вневременное ]
/31,32/ Человек родится, жемчуг умирает, [2 УЗУАЛЬНЫХ ]
/34/ И Сусанна старцев ждать должна. [модальность
долженствования в плане
настоящего-будущего]
Как можно видеть, “веницейская” топика этого стихотворения погружена и
растворена в том времени, которое мы называем “вечное возвращение”.
Грамматически “веницейские” зарисовки оформляются ВНЕВРЕМЕННЫМ (сущностные
характеристики) и УЗУАЛЬНЫМ (набор типизированных ситуаций). УЗУАЛЬНОЕ, которое
задает цикличность времени, в “Веницейской жизни” “работает” на идею обреченности
– причем обреченности не только на смерть, но и на рождение. Эти недейктические
времена дополняются дейктическими (соотнесенными с осью времени) -
преимущественно НАСТОЯЩИМ АКТУАЛЬНО-ДЛИТЕЛЬНЫМ. Семантика наглядности и
наблюдаемости, свойственная НАСТ. АКТ.-ДЛИТ., подкрепляется “речевыми”
указательными жестами – частицей вот /2/, обращениями /17,
23,27/, личными местоимениями, императивами /23,25/, глагольными формами 2 лица
Ед.ч., а также назывными предложениями /3,4,5,6,19/.
Стихотворение это уникально прежде всем тем, что в нем техника повторов по
своему разнообразию и представительности достигает своего апогея: помимо
грамматики времени в оформлении повторов участвует традиционная круговая и
“отражающая” символика (Сатурново кольцо, Веспер (звезда
утренняя и вечерняя); зеркало, стекло Адриатики),
классические сюжеты, постоянно воспроизводимые в “веницейском” круговом
сценарии:
- голубь, залетевший в Ноев ковчег /9-10/
- библейский сюжет, который вводится как сравнение;
- Сусанна и старцы /33/ - картина венецианского художника
Тинторетто, но одновременно и Библейский сюжет; а также рождение, смерть,
казнь.
Это стихотворение уникально еще и тем, что формально и содержательно “вечное
возвращение” приобрело явно символистские обертоны. Идея обреченности вносится
не только образами и мотивами, но еще и модальностью со значением
долженствования /34/. Семантика обреченности – Как от этой смерти
праздничной уйти? /27/ - становится еще более сгущенной,
концентрированной на общем фоне венецианской ‘дряхлости’, ‘тяжести’,
‘мрачности’.
“Вечное возвращение”, в целом положительно окрашенное время, увидено
Мандельштамом через призму культуры. Цикличность времени (а она шире
мандельштамовского “вечного возращения) оказывается также необыкновенно
привлекательной для Мандельштама. Чем? Заложенной в ней патриархальностью,
домашностью, гарантией того, что время поставляет готовые образцы для жизни. И,
наконец, сознанием того, что у “нас”, живущих сейчас, все будет так, как было у
наших отцов и дедов. Цикличности соответствует “лексика преемственности”
(8 примеров), которая появляется в поэзии Мандельштама в период с 1913
по 1915 гг. Это преемственность поколений: преемник 1 - Служа
линейкою преемникам Петра 1913, преемственности в культуре: получить
наследство 1 - Я получил блаженное наследство - /
Чужих певцов блуждающие сны 1914, ср. также преемственность через
поколение: миновать 1 и уйти 1 -
И не одно сокровище, быть может, / Минуя внуков, к прадедам уйдет
1914 и т.д.
2. Спиралевидная модель, переходная между циклической и линейной,
отражает постепенное распрямление времени и выход из череды повторов. Время в
виде спирали представлено всего лишь в нескольких стихотворениях –
“Я не увижу знаменитой Федры…” 1915;
“Зверинец” 1916,35;
“Сумерки свободы” 1918.
Впрочем, некоторые “рецидивы” выхода из круга повторов можно видеть и в
других стихотворениях.
Появление спиралевидного времени можно связать напрямую с тем, что с сферу
интересов Мандельштама постепенно входит история.
Задается спиралевидная модель преимущественно лексическими средствами. Это
слова ныне, нынче, теперь, прежде, в семантике
которых заложено сравнение нынешней ситуации с прежними (подробный разбор этой
группы наречий приводится в статье [Яковлева-1994]). В поэзии Мандельштама
они часто встречаются в контекстах, передающих выход из заданного круга, разлад
с прошлым, изменение ситуации:
ныне 5 - А ныне
человек - ни раб, ни властелин, / Не опьянен собой, а только
отуманен 1914; А ныне завладел дикарь / Священной палицей
Геракла, / И черная земля иссякла / Неблагодарная, как встарь 1916;
теперь 11 - А
теперь - друзья островитяне / Снаряжают наши корабли 1914:
прежде 1, раньше 2,
встарь 4.
Другое средство перечеркнуть повторяемость ситуаций – это отрицание: Я
не увижу знаменитой Федры /<…>/ Я не услышу,обращенный к рампе, / Двойною
рифмой оперенный стих: / - Как эти покрывала мне постылы … /<…>/
Когда бы грек увидел наши игры … 1915.
Применительно к лирическому “я” спиралевидное время оборачивается
разминовением “я” с прошлым, которое давало высочайшие образцы культуры, отсюда
настойчиво проводимая семантика опоздания, ср.: глагол опоздать 2: Я
опоздал на празднество Расина 1915; [Концерт на вокзале] Я
опоздал. Мне страшно. Это сон 1921.
Грамматические “приметы” спиралевидной модели - ПОВЕЛИТЕЛЬНОЕ наклонение
(ср. призыв - Мужайтесь, мужи в стихотворении “Сумерки свободы”),
ирреальная модальность (условные периоды, конструкции с если бы, как
будто, а также БУДУЩЕЕ) служит для того, чтобы “мысленно” проиграть
разные варианты развития исторических событий.
С этой моделью времени, наконец, связан и “бессолнечный” период в поэзии
Мандельштама, почти гамлетовское ощущение the time is out of joint: похороны
солнца: И вчерашнее солнце на черных носилках несут 1920;
земля-корабль плывет вперед в полной тьме: Мы в легионы
боевые / Связали ласточек - и вот / Не видно солнца 1918;
люди живут без солнца - И, как слепые, ночью долгой / Мы смесь
бессолнечную пьем 1917. Мандельштамовскую “бессолнечную” мифологию
1916-1920 гг. можно переформулировать так: солнце не появляется в мире, потому
что люди похоронили его <потому что мировой порядок нарушен>, но есть
надежда на то, что ситуация вернется в круг повторов.
Поняв, что новая историческая ситуация вышла из круга повторов, Мандельштам
постепенно переосмысляет само понятие времени. В прозе новое понимание времени
будет развито в серии статей о “жестоковыйном”, иррациональном XX веке”, не без
надежды на то, что “выходцы девятнадцатого века” еще смогут его исправить -
европеизировать и гуманизировать. И вот мы вплотную подошли к третьей модели
времени - исторической.
3. Историческая модель имела место в поэзии Мандельштама 20-х гг. и
знаменовала собой “распрямленное” качественное время, время через призму
истории и исторических событий. Она была последним этапом на пути к линейному,
абстрагированному от событий, времени.
Первым признаком того, что Мандельштам начал мыслить историческими
категориями (а не только категориями культуры, как раньше), стал все
расширяющийся “исторический” словарь, в том числе и с чисто научными терминами,
задающими исторические деления, ср.:
летоисчисление 1, эра 3 (1923), эпоха 2; праарийский
1 - И в колыбели праарийской / Славянский и германский лен 1916.
Иногда в поэзии Мандельштама встречаются имена исторических деятелей для
создания исторической перспективы в тексте:
И всем векам - пример Юстиниана 1912; <…>
Зачем / Сияло солнце Александра, / Сто лет тому назад сияло всем? 1921 и т.д.
В некоторых стихотворениях Мандельштама не только описываемого периода, но и
более позднего, вводится фигура наблюдателя или свидетеля исторических события
(лирического “я”) посредством следующих семи слов –
на глазах Х-а 1 - [о Европе]
Впервые за сто лет и на глазах моих / Меняется твоя таинственная карта 1914;
ср. также более поздние -
очевидец 2 - Но
возмужавшего меня, как очевидца,/ Заметила и вдруг, как чечевица,/
Адмиралтейским лучиком зажгла 1935;
а также свидетель 2,
современник 2.
О современнике стоит сказать отдельно. Начиная с
1923 года Мандельштам или полностью открещивается от роли современника: Нет,
никогда ничей я не был современник,/ Мне не с руки почет такой./ О, как
противен мне какой-то соименник,/ То был не я, то был другой 1924,
или же иронически замечает, что он современник лишь в той мере, в какой он
связан с этой эпохой и этим укладом жизни (связь эта оказывается чисто внешней,
призрачной, номинальной), ср.:
Пора вам знать, я тоже современник, / Я человек эпохи Москвошвея,
- / Смотрите, как на мне топорщится пиджак,/ Как я ступать и говорить умею!/
Попробуйте меня от века оторвать, - / Ручаюсь вам - себе свернете шею! 1931.
Восприятие времени через историю обнаруживает себя и в том, что многие
“бытовые” или нейтральные слова попадают в исторические контексты:
день - Узловатых дней колена / Нужно
флейтою связать 1923; на пороге новых дней 1923;
утро дней - [об Армении] Все утро дней на окраине мира /
Ты простояла, глотала слезы 1930;
время-1.1 (в исторической модели)
- В ком сердце есть – тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко
дну идет 1918;
время-2 (в значении ‘век’,
‘эпоха’) – 7 примеров из 30, 6 из которых приходятся на первые три сборника;
а также час - И в грозный час, когда
густеет мгла, / Немецкие поют колокола / “Что сотворили вы над Реймским
братом?” 1914.
Ср. также - Хрупкое летоисчисление нашей
эры подходит к концу 1923.
На фоне этого “исторического” антуража 1913-1930-х гг. об исторической
модели времени все-таки можно говорить лишь применительно к 1920-м годам. В
Стихах 1921-25 годов в наиболее чистом виде ее представляют стихотворение
“Век”,
“1 января 1924 года”,
“Нет, никогда ничей я не был современник…”.
Мышление историческими (или историософскими) категориями в рамках этой
модели поэзии Мандельштама вылилось в поэтические рассуждения о веках –
двадцатом и девятнадцатом (разграничение веков – по статьям
[Гаспаров-1991] и [Эткинд-1991]).
‘ХIХ век’ (9 примеров в 3-х стихотворениях) выделяется по
признакам: ‘угасающий’, ‘гибнущий’, ‘прекрасный’, неповторимый. Отношения
“века” и лирического “я” даются как отношения отца и сына. Образный ряд для
ХIХ века - зверь с перебитым хребтом, существо с огромными
веками: Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки
и т.д. 1923; Кто время целовал в измученное темя, - /<...>/ Кто
веку поднимал болезненные веки / <...>/ Два сонных яблока у
века-властелина / И глиняный прекрасный рот 1924.
‘ХХ век’ (всего 16 примеров) выделяется по признакам: ‘нынешний’,
‘недавно родившийся’ и концептуализируется как иррациональный, враждебный и
чуждый лирическому “я”. Неприятие “своего” времени и вынужденное смирение
лирического “я” оформляется соответствующими предикатами: И некуда
бежать от века-властелина 1924; Ну что же, если нам не
выковать другого, / Давайте с веком вековать 1924.
Грамматически историческое время оформляется в ДЕЙКТИЧЕСКИХ СТАТИЧЕСКИХ
временах, передающих прошлое, настоящее и будущее в том числе как крупные
исторические блоки, ср. НАСТОЯЩЕЕ СТАТИЧЕСКОЕ: В черном бархате советской
ночи, / В бархате всемирной пустоты / Все поют блаженных жен родные очи, / Все
цветут бессмертные цветы 1920.
Итак, следующий шаг – это полное абстрагирование времени от событий истории
и культуры, восприятие времени во всей его губительности и гибельности.
Мандельштам судит о времени как эмпирик: XX век, иррациональный, хищный,
гибельный дает основания перенести те же характеристики и на время вообще. Не
случайно в 1920-е гг. образный ряд для времени и XX века – примерно тот же:
метафора “время / век – река”, предикаты со значением деструктивного
воздействия и т.д. Более того, в некоторых стихотворениях происходит
своеобразная лексическая мена, и век начинает обозначать
‘абстрактное время’ - Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на
них свои зубы. / Время срезает меня, как монету 1923, а время
– ‘век’ - Кто время целовал в измученное темя, - /<...>/ Кто веку
поднимал болезненные веки 1924.
Возможно, что у мандельштамовского линейного времени есть и психологическая
подоплека – ответственность за биологическое старение поэт перекладывает на
время: Холодок щекочет темя, / И нельзя признаться вдруг,-/ И меня
срезает время, / Как скосило твой каблук. /<…>/ Как ты прежде шелестила,
/ Кровь, как нынче шелестишь. / Видно, даром не проходит / Шевеленье этих губ,
/ И вершина колобродит, / Обреченная на сруб 1922.
4. Линейная модель (1920-1930-е гг.) появляется в Стихах 1921-25 гг.
и не уходит из поэзии Мандельштама вплоть до самого конца, до 1937 г. В этой
модели время полностью “распрямилось”, стало линеарным, независимым от его
заполняющих событий.
Линейное время по данным лексики (и отчасти грамматики) концептуализируется
как бегущее слишком быстро, полагающее конец всему сущему, незаконное,
неправильное, фальшивое, обманное, а потому оценка
этого времени и в поэзии, и в прозе – резко отрицательная: Я подтяну
бутылочную гирьку / Кухонных, крупноскачущих часов. / Уж до чего
шероховато время, / А все-таки люблю за хвост его ловить. / Ведь в беге
собственном оно не виновато,/ Да, кажется, чуть-чуть жуликовато 1931.
Ср. также семантику ‘антидвижения’ в глаголе повременить и бег
человека и коня как реплику на традиционный бег времени - Мне
кажется, как всякое другое,/ Ты, время, незаконно. Как мальчишка /
За взрослыми в морщинистую воду, / Я, кажется, в грядущее вхожу, /
И, кажется, его я не увижу. / Мне с каждым днем дышать все тяжелее... /
А между тем, нельзя повременить … / И рождены для наслажденья бегом / Лишь
сердце человека и коня 1931 и семантику быстроты в стремнине
- Сухое золото классической весны / Уносит времени прозрачная стремнина
1915.
Задается линейное время преимущественно лексическими средствами – и прежде
всего самим словом время в абстрактном значении – время-1.1.
Пик употребительности этого значения приходится как раз период главенства
линейного времени (примеры см. выше).
В линейной модели Мандельштама время четко делится на прошлое, настоящее и
будущее. “Прошлое”, прекрасное и неповторимое, поставляет высочайшие образцы
культуры; “настоящее” представляет собой уродливое искажение мирового порядка и
человеческих ценностей. “Будущее” независимо ни от прошлого (?), ни от
настоящего: оно “вызревает” в небе и тем самым соположно вечности, а не
линейному времени: А небо будущим беременно, / Пшеницей сытого эфира
/<…>/ В беременном глубоком будущем / Жужжит большая медуница 1923;
И все, что будет, - только обещанье 1937. Не случайно и то, что
при описании будущего горизонтальное течение времени сменяется вертикальным
ростом: Воздушно-каменный театр времен растущих / Встал на ноги - и
все хотят увидеть всех - / Рожденных, гибельных и смерти не имущих 1937
(подробнее см. [Панова-1996]).
На всем протяжении 1920-30-х гг. в поэзии Мандельштама изображается разлад
времен (веков и эпох; прошлого лирического “я” и его настоящего; настоящего и
будущего и т.д.), сначала в рамках исторической модели, затем – в рамках
линейной. Но только в 1930-е гг. Мандельштам даст четкую формулировку разрыва
прошлого и настоящего и сделает себя (и лирическое “я” стихотворения) связующим
звеном между ними: За гремучую доблесть грядущих веков,/ За высокое
племя людей, -/ Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья, и чести
своей 1931.
Уже и еще являются ключевыми словами для
понимания позднего Мандельштама. Эти наречия - аналог таких отрицательных
характеристик линейного времени, как фальшивое, незаконное,
которые сопровождают лексему время-1.1 в поэзии
Мандельштама 30-х гг. Для обоих наречий в поэзии Мандельштама на первый план
выступает семантика обманутого ожидания. Таким образом, на место культурно- или
исторического обусловленного времени заступает психологизированное восприятие
времени – осознание того, что время проходит через меня.
Наречиями еще и уже (не) передается позиция
лирического “я” по отношению к наступлению событий: еще - это
замедленный в восприятии “я” ход времени, который либо в момент восприятия не
приносит ожидаемых результатов (длительность со знаком “минус”): Еще
далеко мне до патриарха,/ Еще на мне полупочтенный возраст,/ Еще меня ругают за
глаза / На языке трамвайной перебранки 1931, либо
продлевает существование какой-либо ситуации, опять-таки неожиданно для
воспринимающего эту ситуацию лирического “я” (длительность со знаком “плюс”): Еще
мы жизнью полны в высшей мере, / Еще гуляют в городах союза / Из
мотыльковых, лапчатых материй / Китайчатые платьица и блузы. / Еще машина номер
первый едко / Каштановые собирает взятки и т.д. 1935; Еще
пожить и поиграть с людьми 1935. В последнем случае еще
передает неожиданно выпавшее счастье существования в мире дольше
положенного - на фоне обреченности.
В рамках линейной модели времени Мандельштамом передается не только срок
наступления событий, не совпадающий с ожиданиями, но и “ненаступление” событий,
с той же самой психологизированной подоплекой. И в оформлении этих смыслов
участвуют уже знакомые нам уже и еще, но здесь они
идут с отрицанием. Так, пессимистическое уже не должно
прочитываться следующим образом: ‘событие должно было произойти раньше, но не
произошло; оно не произойдет в будущем’: И уже не взгляну, прищурясь /
На дорожный шатер Арарата, / И уже никогда не раскрою / В
библиотеке авторов гончарных / Прекрасной земли пустотелую книгу 1930.
В рамках линейного времени в поэзии Мандельштама нередко передается
семантика ‘раньше/позже’, ‘успевать / не успевать’ в отрыве от семантики
ожидания: [о природе и обратном течении времени, при котором высшие
биологические виды (человек) редуцируются до низших и исчезают как
самостоятельные виды] И подъемный мост она забыла,/ Опоздала опустить для
тех, / У кого зеленая могила, / Красное дыханье, гибкий смех 1932.
Подведем итоги. Сначала Мандельштам знает только миг и Вечность, потом в его
поэзию входит циклическое время (в виде “вечного возвращения” –как время через
призму культуры). Распрямление Времени проходит несколько стадий: время в форме
спирали (все повторяется, но не так, как прежде) и историческое время (время
составлено из веков или исторических эпох). Полное распрямление времени и его
полная абстрагированность от событий - линейное время – будет господствующим на
протяжении двух последних десятилетий.
Глядя на путь, пройденный Мандельштамом, нельзя не вспомнить, что по этому
пути уже прошло человечество с древнейших времен до наших дней. Неужели еще
одна гениальная цитата? Но тогда как ее расценивать: как сознательное или
бессознательное цитирование мировой культуры? У нас нет ответа на этот вопрос.
Мы лишь хотели показать, какие “глубины” восприятия времени открываются при
микроанализе поэтических текстов.
Библиография
Гаспаров М.Л. 1991 - Гаспаров М.Л.
Труд и постоянство в поэзии Мандельштама // Слово и судьба. М.,
1991, с. 371 - 388.
Панова Л.Г. 1996 – Панова Л.Г. Пространство
и время в поэтическом языке О. Мандельштама. Известия АН, серия
литературы и языка. 1996, № 4, с. 29 - 41.
Панова Л.Г. 2000а - Панова Л.Г. Поэтическая
грамматика времени // Известия АН, серия литературы и языка. 2000a, № 4, с.
27-35.
Панова Л.Г. 2000б - Панова Лада. Стихи
о Москве М. Цветаевой и О. Мандельштама: два образа города – две поэтики – два
художественных мира // Wiener Slawistischer Almanach, 2000, № 45.
Панова Л.Г. 2001 – Панова Л.Г. Время в
зеркале поэтической грамматики (на материале поэзии О. Мандельштама) //
Основы лингвистической поэтики. Slavica Varia Halensia /в печати/.
Эткинд Е.Г. 1991 - Эткинд Е.Г.
Осип Мандельштам - трилогия о веке // Слово и судьба. М.,
1991, с. 240 - 270.
Яковлева Е.С. 1994 - Яковлева Е.С.
Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и
восприятия). М., “Гнозис”, 1994.